Немного о Дике Прайсе

[ChangingMood]

- Смотри-ка, смотри!
Он вдруг схватил меня за руку и показал пальцем на мальчишку лет десяти, который нес на руках весело барахтавшегося малыша трех или четырех лет. Ничего особенного в этом зрелище я не видел, но Дик откинулся на свое сиденье, точно перед глазами его мелькнуло видение потустороннего мира.
- Это первый ребенок, которого я вижу за шестнадцать лет.

Разумеется, я понимаю, что пятничный вечер - не лучшее время чтобы предаваться подобного рода размышлениям. Ниже приведен отрывок из мемуаров Эла Дженнингса « С О.Генри на дне.». Мемуары эти входят в сборник рассказов О. Генри «Город без происшествий». Если бы мне довелось встретиться с Элом Дженнингсом, я бы не смогла ограничиться пожатием руки. Только он знал настоящего Билля Портера. Мы знаем лишь О.Генри.
Я рада за всех, кому в этот вечер уютно, тепло и радостно.
Но если вы сидите и очень, очень страдаете, пожалуй, вам стоит это прочесть.

Немного о Дике Прайсе

Дик Прайс – это прообраз бессмертного Джимми Валентайна.
Портер зашел к нам как раз после того, как был совершен этот изумительный трюк. Дик Прайс, начальник тюрьмы и я только что вернулись из той конторы, где Прайс вскрыл кассу в десять секунд.
В своем рассказе Портер описывает один-единственный миг удачи, которого не было в действительной жизни Дика Прайса. История настоящего Джимми Валентайна, обойденного, обиженного, раздавленного насмерть в житейской сутолоке, была одним из тех трагичных происшествий, которым было суждено развеять иллюзии Билля Портера и показать ему во всей наготе жестокую, кровожадную душу так называемых высших слоев.
Дик Прайс находился в тюрьме с того дня, как ему исполнилось одиннадцать лет. За это время, правда, он провел каких-нибудь два-три жалких года на воле, но настоящей свободы он никогда не знал.
(…)
Он попал под действие закона о «неискоренимых преступниках», действующего в штате Огайо, закона, по которому человека, привлекаемого в третий раз к ответственности по уголовному преступлению, приговаривают к пожизненному заключению с лишением каких бы то ни было привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночной камере, кого томили в отвратительной дыре, лишив его даже возможности читать и писать, только тот, в ком убита последняя капля бодрости доносящимися до него воплями пытаемых людей., - только от может понять весь ужас произнесенного над Диком Прайсом приговора.
Ему было едва двадцать лет, когда после третьей судимости его бросили в тюрьму. И за то, что он провинился в третий раз, его лишили самых элементарных человеческих удобств. Ему не полагалось ни книг, ни бумаги, не разрешалось не только писать письма, но даже получать их. Если там, на воле, томилась добрая тоскующая душа, жаждавшая повидать его, получить хоть маленькую весточку о нем, это не принималось совершенно во внимание. Шестнадцать лет ни единого звука, ни единого, хотя бы случайного слова ободрения не проникло к нему из внешнего мира. Мне никогда не приходилось видеть ничего более ужасного, нежели те сердечные муки, которые терзали бедного парня. Его неотступно преследовало желание получить хоть какую-нибудь весть о своей старушке матери, и мучительное желание это без пощады растравляло его раны. Ему хотелось знать, жива ли она, так же ли круто ей приходится, как и раньше, вспоминает ли она о нем. Это становилось навязчивой идеей, которая медленно сводила его с ума.
(…)
После того как меня назначили личным секретарем к начальнику тюрьмы, казалось, что и для Дика явилась наконец надежда на спасение. Он оказал очень значительную услугу правительству штат тем, что спас бумаги одного крупного предприятия, и губернатор обещал ему за это полное помилование.

Дик Прайс спас правительственные бумаги, воспользовавшись методом, который изобрел сам. Он спиливал напильником ногти на левой руке, до тех пор, пока не обнажались нервы. После такой операции его пальцы приобретали такую чувствительность, что ощущали малейшее сотрясение. В том числе и легкое дрожание затвора, когда он проходил через ту отметку, на которую была поставлена комбинация.
Сейф был открыт за 12 секунд.
У Дика была чахотка в последней стадии. Он хотел лишь мирно провести на свободе оставшееся ему время.
Ему было отказано в помиловании.

(...)
- Ничего, Эл, - произнес он прерывистым шепотом. – Право, я ничуть не огорчен. Для меня ведь это безразлично.
Но это не было доля него безразлично. Наоборот, эта последняя неудача разбила его сердце и окончательно доконала его. У него уже не было ни сил, ни желания бороться со своей участью, и месяц спустя его отправили в больницу.
Медленно угасал он, и на выздоровление не было ни малейшей надежды. Мне хотелось написать его старой матери, но это только причинило бы ей напрасные страдания – все равно ей не позволили бы повидаться с ним. Даже сам начальник тюрьмы не посмел бы нарушить закона. Все, что я мог сделать для него, это почти каждую ночь приходить к нему в больницу и болтать с ним. Когда я подходил к его койке, он неизменно протягивал мне с улыбкой руку, и каждый раз, когда я глядел в его глаза, в которых видны были живость, ум и честность, острая боль хватала меня за душу. Он никогда теперь не упоминал о своей матери.
(…)
Я был единственным посетителем Дика в больнице. Остальные товарищи недолюбливали его за его непостоянный угрюмый характер, а также из-за его прямо таки сверхъестественные способности к механике. Между тем во всей тюрьме. Не найти было более кроткой, более ласковой души, нежели у этого бедного малого, который с каждым приступом кашля медленно приближался к могиле. Равнодушно, точно посторонний наблюдатель, глядел он на свои страдания и на неизбежную смерть, а в голове его зарождались порой странные и непонятные мысли. Однажды ночью он обратился ко мне тоном, в котором слышалась какая-то ироническая мечтательность.
- Эл, как ты думаешь, для чего я родился на свет? – спросил он меня. – Можно ли сказать вообще, что я жил?
Я не мог найти на это ответа. Я знал, что я жил и что в жизни моей было не мало счастливых минут, но относительно Дика у меня не было подобной уверенности. Не ожидая моего ответа, он продолжал:
-помнишь ли ты книгу, которую дал мне твой друг Билль? Я прочел ее от начала до конца, и только тогда я понял, как жестоко поступили со мной люди. Из нее я впервые узнал, какой может быть настоящая жизнь, а я – мне ведь только тридцать шесть лет, - а я умираю, никогда даже не отведав настоящей жизни. Погляди-ка на это, Эл. – Он протянул мне клочок бумаги, на котором был занесен целый ряд коротеньких фраз. – Это все то, чего я никогда не видел, никогда не делал. Подумай только, Эл: я никогда не видел океана, никогда не пел, никогда не танцевал, никогда не был в театре, никогда не видел хорошей картины, никогда не любил… Да, да, Эл, ведь я ни разу за всю мою жизнь не заговаривал с девушкой. Никогда ни одна женщина не бросила на меня даже ласкового взгляда. Мне хотелось бы знать, для чего только я родился?
Случилась как-то неделя, когда я был так занят, что не мог навестить его. Однажды поздно ночью я забежал в почтовую контору поболтать с Билли Рэйдлером. По коридору, направляясь к мертвецкой, брел рослый негр-носильщик, шаркая ногами и насвистывая. Билли и я обычно выглядывали из конторы и осведомлялись машинально об имени умершего, чтобы тотчас же перестать о нем думать. В тюрьме все свыкаются со страданиями и со смертью. В эту ночь негр постучал к нам в окно:
- Масса Эл, угадай-ка, кого я везу сегодня?
- А кого, Сэм? – отозвались мы.
- Маленького Дика Прайса.